Шляхта (от др. верхн. нем. slahta - род) - дворянское сословие в

Польше. Вопрос о происхождении Шляхты находится в связи с вопросом о

возникновении польского государства. В польской историографии существуют

две теории для решения последнего вопроса: теория завоевания Польши

иноземным племенем и теория естественной эволюции социально-политических

отношений в жизни польских племен, отрицающая факт завоевания извне.

Пекосинский, профессор краковского унив., старается доказать, что

польское государство возникло вследствие завоевания Польши полабскими

славянами, переселившимися в Польшу в конце VIII или начале IX в. Живя у

устьев Лабы (Эльбы), они должны были вести ожесточенную борьбу с

германскими племенами, саксами, норманнами и франками, вследствие чего в

жизни полабских лехитов, как называет их историк, развилась

воинственность; кроме того, находясь в сношениях с германским миром, они

подчинились германскому влиянию. Между прочим, они заимствовали от

датчан скандинавские руны, которые они употребляли в виде военных знаков

на своих знаменах. С завоеванием Польши пришельцами, население ее

распалось на три класса: 1) вожди завоевателей, принадлежавшие к одному

и тому же роду или одной и той же княжеской династии, управлявшей

полабскими лехитами, образовали высшее сословие, от которого и пошла

польская Ш.; 2) простые воины составили класс рядового рыцарства или так

наз. владык и, наконец, 3) местное сельское население обращено было в

рабское состояние. Факт переселения полабских славян на восток, на

берега Варты и Вислы, не отмечен ни в одном историческом источнике, так

что завоевание Польши этими переселенцами является лишь гипотезой

исследователя. В основе гербов польской шляхты Пекосинский отыскивает

скандинавские руны; они-то и представляют собой самое сильное

доказательство, приводимое историком в пользу своей гипотезы. Но это

основное положение исследований Пекосинского в области польской

геральдики отвергается другими польскими учеными. Вообще, эта теория,

хотя и отличается замечательной стройностью, покоится на весьма шатких

основаниях. Исследователи, принимающие вторую теорию, расходятся между

собой во взглядах на социальнополитические факторы, под действием

которых создалось польское государство, но согласны между собой в том,

что оно возникло, как результат борьбы польских племен между собой.

Эволюция национально-политических отношений в первобытной Польше была

вероятнее всего такова. Государственной организации предшествовала, как

и у всех первобытных народов, родовая, при чем род представлял собою и

экономический союз на началах коллективности. Дальнейшей формой

социальной интеграции являлась группа родов, соответствовавшая

южнославянскому братству и положившая начало территориальному союзу,

называвшемуся впоследствии "ополе". Делами ополя заведовал совет

старейшин, стоявших во главе отдельных родов, из которых состояло ополе.

Из соединения ополей возникали племена, которыми управляли князья. Война

усилила княжескую власть и способствовала выделению из общей массы

свободных людей особого постоянного класса воинов, образовавшего ядро,

из которого постепенно развилось шляхтское сословие. Напряженная борьба,

которую приходилось вести полякам со своими врагами, в особенности с

Германской империей, налагала на всю государственную организацию Польши

сильный отпечаток военного быта. Вся страна, усеянная "городами"

(крепостями), в которых находились отряды рыцарей, представляла вид как

бы обширного лагеря. Особенно большое количество воинства в царствование

короля Болеслава Храброго сосредоточивалось, по словам первого польского

летописца Галла, в Познани (1300 рыцарей в панцирях и 7000 со щитами), в

Гнезне (1500 латников и 5000 щитоносцев), во Владиславе (800 латников и

2000 щитоносцев) и в Гече (300 латников и 2000 щитоносцев). Слава и

щедрость таких королей, как Болеслав Храбрый, Болеслав Смелый и Болеслав

Кривоустый, привлекали в Польшу и иностранных рыцарей, жаждавших

приобрести богатства. В рядах польского рыцарства встречались нередко

рыцари, носившие такие имена, как Рудольф, Арнульф, Вильгельм, Одон и

др. Сношения с Германией и другими странами Запада приводили поляков к

тому, что они заимствовали оттуда обычаи и учреждения. Так, уже в XI в.

известен был Польше обычай посвящения в рыцари, и короли жаловали

рыцарское звание за какие-нибудь заслуги или услуги людям неблагородного

происхождения и даже рабам. Благородное сословие носило также название

"владык". Старшины рыцарских родов, бывшие князья племен, утративших

свою политическую самостоятельность, и потомки этих князей составляли в

этом сословии аристократический элемент, который с течением времени

развился и разросся в особый класс богатой землевладельческой знати, так

наз. "можновладства". Пекосинский утверждает, что польское рыцарство до

конца XI стол. находилось на иждивении государей и своих земель не

имело, и что только в начале XII ст. при князе Болеславе Кривоустом оно

было наделено поземельными владениями и тогда только обратилось в

землевладельческое сословие. Но это утверждение не оправдывается

историческими данными. Рыцарство, как класс, выделившийся из массы

населения, владело землями еще в доисторическое время. При этом,

конечно, были и рыцари, земли не имевшие; они принадлежали к княжеской

или королевской дружине и содержание получали от государя. Но, вообще,

рыцарство было землевладельческим классом. Рыцарь мог владеть имением,

доставшимся ему или по наследству, или в силу пожалования. Первый вид

поземельной собственности составлял собственность родовую, второй -

личную. Коллективная родовая собственность встречалась в Польше среди шляхтов

еще в XV и даже XVI вв. Но разложение ее началось рано и процесс

индивидуализации все сильнее и сильнее развивался. Однако, относительно

индивидуальной собственности долгое время в Польше действовали

юридические нормы, свидетельствовавшие о том, что эта собственность

выделилась из родовой. Для отчуждения подобного имения в чужие руки

необходимо было согласие родичей; кроме того, последние имели право

требовать возвращения в их владение земель, которые были отчужденны, и

возвратить их, уплатив продажную цену лицу, которое эти земли приобрело.

От рыцарей уже в первые века исторической Польши стал отделяться класс

крупных поземельных владельцев или можновладцев. В удельную эпоху они

представляли собой силу, от которой зависели судьбы страны. В Польшу

проникала западноевропейская культура и, хотя в ней и не водворился

феодальный строй, тем не менее сложились отношения, сближавшие в

значительной степени польские порядки с западноевропейскими. Высшее

духовенство, а за ним и можновладцы приобрели от князей иммунитет,

дававший им права верховной власти над населением их имений. Под

влиянием иммунитета развивалось и так назыв. рыцарское право (jus

militiae). Тот, кто владел этим правом, мог распоряжаться своим

имуществом согласно существующему праву о наследстве (jus hereditarium),

освобождался от некоторых повинностей, приобретал некоторую судебную

власть над крестьянами и мог требовать от них в свою пользу исполнения

повинностей, которые они несли раньше по отношению к государю. Таково

считалось благородным (nobilis), шляхтичем. От рыцарства Ш. отличалось

еще в XIV в., по законодательству Казимира Великого, рыцарство рядовое

(miles medius, scartabellus); кроме того, встречались рыцари,

происходившие из крестьян и солтысов (miles е sculteto vel cmetone).

Вира за убийство шляхтича определена была в 60 гривен, за рыцаря

рядового 30 гр. и рыцаря последней категории - 15 гр. Сверх того

рыцарство простое, неблагородное, не имело гербов. Впоследствии этот

класс слился отчасти с крестьянством и отчасти с Ш. В XIII и XIV ст. Ш.

не имела еще политического значения; она подчинялась воле прелатов и

баронов, как назывались духовные и светские вельможи. Но как боевая сила

государства, она уже в это время играла весьма важную роль в стране.

Главным образом при поддержке ляхты удалось королю Владиславу Локотку

восстановить польскую монархию, создать единство политическое,

вследствие которого укрепилось еще более национальное сознание поляков.

Носителем и выразителем этого сознания являлась преимущественно Ш. К

этому присоединялись еще другие факторы, под действием которых стало

развиваться в шляхте стремление занять в государстве место, подобающее ее

силе. Как сословие, обособленное от других, она была проникнута сильно

корпоративным духом, чувствами сословной солидарности и энергично

отстаивала свои сословные интересы, которые часто находились в

противоречии с интересами других сословий. Особенно усиленно боролась

она уже в средние века с духовенством, привилегии которого, взимание

десятин, церковная юрисдикция, освобождение от военной службы и податей,

становились для нее иногда совсем невыносимы. Освободиться от различного

рода тягостей, налагаемых государством или обусловленных

привилегированным положением духовенства и светской аристократии, можно

было, конечно, только путем влияния на законодательную власть страны.

Уже привилеи XIII века (1229 и 1291 г.) запрещают князьям увеличивать

повинности, лежащие на Ш., сверх существующей нормы. В XIV ст. влияние

шляхетского сословия еще более усиливается. Уже в первой половине этого

века шляхтичи присутствуют на общегосударственных съездах прелатов и

баронов или в качестве простых зрителей и слушателей без права голоса,

или даже иногда, вероятно, принимая деятельное участие в совещаниях этих

съездов (таковы, напр., съезды 1320 и 1333 гг.). Дальнейший рост шляхты в

этом столетии обусловлен был общим подъемом общественных сил Польши, в

царствование Казимира Великого. События после смерти этого короля

ускорили политическую эволюцию сословия. Престол Польши перешел к

племяннику Казимира Людовику, королю венгерскому, у которого не было

сыновей, а только три дочери. Между тем польское обычное право и

трактаты, заключенные между Польшей и Венгрией, устраняли женщин от

наследования польского престола, вследствие чего со смертью Людовика

Польша во владении его династии не могла остаться. Это расстраивало

династические планы короля и он, даровав различные льготы

государственным чинам Польши, добился от них признания одной из его

дочерей наследницей польской короны. Но кошицкому привилею 1374 г. шляхта

освободилась от всех государственных повинностей, за исключением платежа

поземельной подати в размере 2 грошей с лана, получила исключительное

право занимать должности воевод, каштелянов, судей, подкоморих и др. С

этого момента политическая эволюция сословия будет совершаться весьма

быстро. В период безкоролевья (1382 - 84), после смерти Людовика, она

представляла уже силу, от которой зависела судьба государства. Закипела

борьба партий, вожди которых должны были опираться на Ш., как на боевую

силу. И Ш. начинает играть в эту эпоху весьма важную политическую роль.

Для того, чтобы обсудить положение дел, устраивались часто местные и

общие съезды, состоявшие из прелатов, баронов и шляхтичей. В это время

сильного политического движения появляются даже зачатки шляхетского

представительства. По словам современного польского летописца Янка из

Чарнкова, на вислицкий сейм 1382 г. съехались краковяне, сандомиряне и

послы всех польских земель. Но что всего важнее, в это время

обнаруживает уже сильную деятельность учреждение, в котором

концентрировалась социально-политическая жизнь шляхетских общин, на

которые делилась Ш. всей Польши: то был сеймик, собрание всей Ш.,

принадлежавшей к одной и той же местной общине (communitas), как одному

общественному целому. Так начинает организоваться тот политический

строй, в котором Ш. было суждено господствовать. Однако, до половины XV

столетия она находится еще в служебном положении по отношению к

духовному и светскому вельможеству. Хотя представители ее вместе с

представителями от духовных капитул, университетов и городов и принимают

участие в сеймах, но государством в это время управляет аристократия.

Отношения изменяются с нешавского законодательства, поставившего шляхту на

одинаковый уровень с можновладцами: чтобы издать новый закон, установить

новый налог или созвать земское ополчение, король обязан был за

разрешением обращаться к шляхетским сеймикам. Вместе с тем Ш. приобрела

еще раньше важные привилегии, гарантировавшие имущественную и личную

неприкосновенность шляхтича. Этот политический рост сословия находился в

зависимости от экономических причин. Польша была страной

земледельческой, следовательно, шляхта, как сословие землевладельческое,

являлась важным фактором в государственной жизни страны. В X. IV и XV

вв. экономические условия, в которых находилась Польша, сильно

изменились. С приобретением Червонной Руси и присоединением, хотя бы

частичным и временным, Подолии и Волыни, открылись обширные пространства

для польской колонизации, так как эти земли были мало населены. Тут

образовались громадные латифундии польских магнатов которые, чувствуя

недостаток в рабочих руках, старались привлекать в свои имения крестьян

разными льготами. Эмиграция крестьянского населения из Польши вредно

отзывалась на хозяйстве шляхетского сословия. В интересах его было

задержать крестьян на месте. Кроме того, общее экономическое развитие

Европы к концу средних веков расширило рынки для сбыта земледельческих

продуктов Польши, что побуждало польского помещика усиливать

эксплуатацию земли, но этого можно было достичь, конечно, только путем

изменений в ведении хозяйства и путем усиления эксплуатации

крестьянского труда. Имея политическую силу в своих руках, шляхта ограничила

сначала самоуправление крестьянских общин, подчинив их своему контролю,

чего она добилась приобретением должности солтыса, стоявшего во главе

крестьянской общины. Вартский статут 1423 г. заключает в свое

постановление, на основании которого помещик мог лишить солтыса

должности за ослушание и сам занять эту должность. Стеснив сильно

крестьянское самоуправление, Ш. ограничила затем свободу крестьянских

переселений, установила барщину и, наконец, обратила крестьянина в

крепостное состояние. По Петроковскому статуту 1496 г. уйти из

помещичьей деревни имел право только один крестьянин, только одного сына

крестьянская семья была в праве отдавать в обучение; бежавшего

крестьянина закон разрешал помещику преследовать, хватать и возвращать

назад. Сеймы в Быдгощи (1520) и в Торне (1521) установили барщину в

размере одного дня в течение недели, а варшавская конфедерация 1573 г.

вручила помещику власть даже над жизнью крепостных. Экономические

интересы побуждали шляхту издавать также ограничительные законы и по

отношению к городскому сословию. Упомянутый выше Петроковский статут

запретил мещанам приобретать поземельные имения под тем предлогом, что

мещане не принимают участия в военных походах и всяческими способами

стараются уклониться от военной службы, а между тем именно на

поземельной собственности тяготела воинская повинность. Мещанство

попыталось было бороться со шляхтой, но неудачно. Во второй половине XVI ст.

городское представительство было уже устранено от участия в

законодательстве страны, хотя представители от некоторых городов и

появлялись иногда на сеймах еще в XVII в. Мало того, Ш. подчинила

промышленность и торговлю власти воевод и старост, чем окончательно

убила городское благосостояние. С начала XVl в. Ш. была уже всевластным

хозяином в государстве, и осталась таким хозяином до конца существования

Речи Посполитой. Она законодательствовала, судила, королей избирала,

оберегала государство от врагов, войны вела, миры и договоры заключала и

т. п. Не только политическая и социальная организация Польши была

шляхетскою,

Шляхетское миросозерцание господствовало безраздельно и в

умственной жизни страны.

Литература. М. Bobrzynski, "Geneza spoleczenstwa polskiego na

podstawie kroniki Galla i dyplomatow XII w."; Fr. Piekosinski, "O

powstaniu spoleczenstwa polskiego w wiekach srednich i jego pierwotnym

ustroju"; St. Smolka, "Uwagi о pierwotnym ustroju spolecznym Polski

Piastowskiej" (эти три сочинения помещены в "Rozprawy i sprawozd. wydz.

histor. filozof. Akad. Urn.", т. XIV); A. Malecki, "Studja heraldynne"

(Львов, 1890, 2 т.); A. Balzer, "Rewizja teorji о pierwotnem osadnictwie

w Polsce" ("Kwart. Hist.", 1898, т. XII); Fr. Piekosinski, "Rycerstwo

polskie wiekow srednich" (т. 1 - III); A. Prochaska, "Geneza i rozwoj

parlamentaryzmu za pierwszych Jagiellonow" ("Rozpr. Akad. Um. wydz.

hist. filozof.", т. ХХХVIII) Fr. Piekosinski, "Wiece, sejmiki, sejmy i

przywileje ziemskie w Polsce wiekow srednich" (ib., т. XXXIX); A.

Pawinski, "Sejmiki ziemskie" (Варшава, 1895); Wl. Smolenski, "Szlachta w

swietle wlasnych opinji" ("Pisma historyczne", Краков 1901, т. 1); R.

Hube, "Prawo polskie w w. ХIII" (Варшава, 1874); егоже, "Sady, ich

praktyka i stosunki prawne w Polsce etc." (Варшава, 1886). В.

Отпадение Малороссии от Польши. Том 1 [вычитано, современная орфография] Кулиш Пантелеймон Александрович

Глава II. Польские мещане и польская шляхта. - Земледелие и городская промышленность. - Польско-русские крестьяне. - Столкновение европейского хозяйства с азиатским. - Малорусские крестьяне в новых колониях. - Соперничества между мещанами и шляхтою. - Колонизация малорусских пустынь. - Украинные гор

Глава II.

Польские мещане и польская шляхта. - Земледелие и городская промышленность. - Польско-русские крестьяне. - Столкновение европейского хозяйства с азиатским. - Малорусские крестьяне в новых колониях. - Соперничества между мещанами и шляхтою. - Колонизация малорусских пустынь. - Украинные города. - Зарождение казачества. - Вражда казаков к мещанам и к панскому правительству. - Мысль об уничтожении казачества.

В то время, когда иезуиты трудились над созданием единой веры и единой национальности в составе польского дворянства, это дворянство обратило свою хозяйственную деятельность на извлечение доходов из роскошных пустынь малорусского края, не тронутых плугом со времен татарского лихолетья.

Экономическая сторона польско-русской истории сама по себе интересна. В связи с событиями, к которым привела польских и наших малорусских панов хозяйственная деятельность, интерес её делается трагическим.

Коренная или старая Польша делилась весьма выразительно на городскую и сельскую. Городская принадлежала почти исключительно выходцам из других, более цивилизованных или более беспокойных стран. Сельская составляла почти исключительную собственность туземцев. По наследственным рыцарским понятиям, для шляхтича было унизительно заниматься мещанскими промыслами и торговлею. Только война да земледелие были ему приличны. С другой стороны, польский мужик был так прост и патриархален, что в городском быту не мог выдерживать соперничества с пришельцами. Остальное состояние обоих этих сословий, сравнительно с обитателями европейского Запада и Юга, соединяло нравственные и вещественные силы их в нераздельную, вольную и невольную предприимчивость. Пан, в качестве землевладельца, должен был увеличивать рабочие средства мужика. Мужик в качестве зверолова и номада, интересовался привольем и обширностью панских угодий. Свидетельством взаимного согласия этих двух состояний, или естественного сродства их до времен Ягайла, служит нам необыкновенно густое население Краковской, Сендомирской, Мазовецкой, Великопольской и Малопольской земель, почти не увеличивших количества своих сил с XII и XIII столетий до XVIII-го.

Это согласие, имевшее, конечно, свои печальные исключения, начало нарушаться разными обстоятельствами, вытекавшими из той личной свободы, которой искони домогались, которою всего больше дорожила и гордилась польская шляхта. Оттягав у своих государей существенную часть древнего княжеского права (jus ducale), но не развив общественности в соответственной степени, сарматские землевладельцы не умели водворить мир и порядок в своем привилегированном сословии, делали взаимные захваты земли, полевых урожаев и всякого иного имущества, а съезжаясь на свои сеймы, или веча, превращали их в такие побоища, какими отличалось вечевое время наших удельных князей и их дружинников. Отсюда у «низшей шляхты», или мелких дворян, возник обычай «отдавать себя под панский щит», то есть собираться вокруг воинственного землевладельца и общими силами домогаться боевого правосудия, а у людей побогаче или позавзятее - выставлять свой щитовой герб, называвшийся проклямою , иначе зазывом , и обязывавший всех родных и всех принявших тот же герб в знак союза, или «клейнотничества», являться на клич своего предводителя. Обычай этот имел то практическое значение, что воинственные и предприимчивые шляхтичи, с помощью своих вассалов, увеличивали наследственные имения свои или фактическим захватом, или перевесом вооруженной силы на судебном вече. Наконец, и безо всяких неправд, люди с характером гордым должны были заботиться о крупности своего землевладения и увеличении доходов своих для того, чтобы не сделаться игралищем загребистого соседа. Имения и доходы увеличивались, как исходатайствованием у короля пожалований и особых привилегий, так и покупкою земли у мелких владельцев, которые предпочитали продать свои ланы и леса одному шляхетному «дуке», нежели видеть их присвоенными другим.

Так, в отдаленные времена, было положено начало польскому можновладству , или вельможеству, которое, в видах сохранения между панами политического равновесия, образовало в Польше несколько десятков удельных княжеств, под названием панских добр, ключей, волостей, и поделило шляхту на несколько вассалствующих партий. По свидетельству Длугоша, уже в XII веке было в Польше семьдесят таких панских домов, которые «поднимали щит» от собственного имени и, пренебрегая, в сознании силы своей, именем шляхтичей, называли себя панами.

Перевес на ту или другую сторону боевой силы и достатков борющихся землевладельцев побуждал крестьян перебегать к тому пану, у которого было им побезопаснее и попривольнее. Так как было бы напрасно требовать от соседей, чтоб они не принимали к себе перебежчиков, то шляхта уже в конце XIV столетия пришла к необходимости налечь законодательными правами своими на крестьян, и добилась того, что вольным до тех пор кметям было запрещено переходить с места на место. В польских займищах происходило таким образом нечто подобное верхнему и нижнему течению воздуха. Требования жизни и быта велели крупным землевладельцам расширять свои имущества на счет мелких, и те же требования побуждали крестьян из имений мелких стремиться туда, где было попривольнее.

Подобное же движение происходило в Польше и относительно соседних племен.

Смешанное население Немецкой Империи, томимое феодальными смутами и сознававшее превосходство в промыслах над отсталым поляком, постоянно выселялось в полудикую Сарматию, как в старину сравнительно тихую и обещавшую больше прибыли. Здесь, как и в дотатарской Малороссии, хлопотали издавна о заселении городов немецкими выходцами, и представляли немцам (как называли и немецких славян) сохранять законы и обычаи родного их края. Но сельское население смотрело на пришельцев, как на людей нечестивых. В праздничные дни немцы устраивали у церквей торги с кабаками, музыкой, песнями, которые нарушали чин богослужения и отвлекали молодежь от молитвы. При этом ремесленные цехи, всегда враждебные друг другу, заводили обыкновенно драки, в которые вмешивали и подпоенных мужиков. Если же после драк запивали мировую, то общее согласие цехов было еще вреднее для сельских жителей, чем их раздоры. Пользуясь коммерческой организацией своею, мещанские цехи устанавливали произвольные цены привозимым на рынки товарам. Напрасно местные воеводы и старосты публиковали собственный тариф; оборона от немецких торгашей была не по силам для отсталых в культурном пройдошестве поселян.

Чувство отвращения сельской Польши к городской увеличивало еще распущенность семейного и общественного быта, не виданная ни в панских домах, ни в селах. Было известно, что немцы, независимо от церковных браков, заключали новые браки посредством обливанья, то есть попойки, и что этим способом держали по нескольку жен. Было также известно, что городские цехи, называвшиеся братствами, собирались в свои частные заседания не для разбора дел, а для безобразного бражничанья, которое называлось Вruderbier. При этом, как и во время ремесленных работ, немцы одевались в такие короткие и странные одежды, что даже смотреть на них считалось непристойностью. Празднуемый же немцами понедельник отличался крайним буйством и распутством, точно языческая вакханалия.

Все это было возмутительно уже само по себе, как для помещиков, так и для степенных крестьян. Но города, наполненные и организованные немцами, досаждали полякам еще больше тем, что заманивали к себе на заработки сельскую молодежь обоих полов, которая, заразившись привычками разгульной жизни, норовила оставить сельский быт навсегда. Каждый дурной член сельского общества, совершая свои проказы, имел в виду укрывательство среди мещан, под их одеждой, делавшей беглеца неузнаваемым. А хотя бы перебежчик и был узнан в городе, то польские немцы имели обычай не выдавать пришельца; в случае же крайности, спроваживали его в другой город и даже за границу. По мере того, как заграничные города извергали из себя все им ненужное, тягостное или вредное в сельскую Славянщину (ибо не лучшие, а можно сказать, одни худшие немцы переселялись в Польшу), они из сельской Славянщины привлекали молодых людей, поставленных в необходимость работать им за кусок хлеба, то в виде бесприютных бродяг, то в виде ремесленных учеников. Кроме того, перед началом каждой жатвы, заграничные немцы, чрез посредство польских граждан, вербовали в Польше сельских работников, и подрывали таким образом сельское хозяйство польское.

Убыль рабочей силы от соседства полунемецких городов и от вербовки крестьян для заграничных заработков заставляла землевладельцев принимать противодейственные меры. На шляхетских съездах выработался наконец закон, дозволявший отлучаться в города и за границу только тем членам крестьянских семейств, которые составляли в них как бы излишек. Положение сельского мужика затруднялось, но затруднялось в соразмерности с тем, как нарушал он обязательства своего подданства, первоначально добровольного. За невозможностью в том веке принять меры более человечные, одно зло нейтрализовалось другим. Оба, соединенные нуждой, сословия искали выхода из местных обстоятельств, и каждое находило его в том, что зависело от него.

Недовольный паном мужик бежал к его соседу, или в городские цехи. Обманутый мужиком пан ограждал свое хозяйство строгими мерами закона.

Когда экономические дела находились в таком натянутом положении, оба хозяйственные класса, эти, можно сказать, две руки одного и того же промышленного тела, напали на такой из него выход, который обещал им восстановление согласия, нарушенного соблазнами грубой свободы. Этим выходом было заселение малорусских пустынь, открывшихся перед нами после соединения Литвы с Польшею, или гражданской унии, совершившейся в Люблине 1569 года. Но здесь и паны и их подданные встречали новые препятствия к экономическому благоденствию.

Землевладельцам Польской короны в её соединении с Великим Княжеством Литовским открылся простор для сбыта сельских произведений в порте Балтийского моря и для устройства землевладельческих хозяйств на обширных пространствах, бывших до тех пор ареною пограничных наездов и сшибок с литовскою Русью. В бедственную для Польши эпоху, когда Литва была еще свирепой язычницей, поляки, содействуя распространению христианства и желая развить силы хищных соседей, уступили свое балтийское поморье тевтонским рыцарям, как воинам Св. Креста.

Тевтоны, или Крыжаки, отплатили за это полякам войнами, заставившими их искать союза с той же, уже полуправославною Литвою. Результатом соединения двух племен в одно государство было подчинение Крыжаков польскому владычеству и открытие свободного доступа водою в Балтийское море. Это море, почти не нужное Польше во времена оны, теперь, с развитием её экономического быта, вернулось к ней, словно доходное имение после убогих в своем невежестве предков. Панские добра, облегченные от общественных тягостей привилегиями, стали приносить неслыханные до тех пор доходы. Громадные состояния вырастали при одних и тех же рабочих силах, а избыток денежных средств дал новое движение экономической предприимчивости.

Тогда-то пригодились польским панам нетронутые плугом пустыни соседней Литвы, вернее сказать - Литовской Руси, сделавшейся Русью Польскою.

Но не вдруг оправдались надежды польских экономистов. Турки давно уже грозили Европе завоеванием, и это требовало от неё чрезвычайных усилий самосохранения.

Как передовой пост европейской культуры, Польша больше других стран подвергалась опасности. Уже сын Ягайла, Владислав III, пал в бою с Алуратом II под Варною (1444).

При его преемнике, Казимире IV, подвластные турецкому султану крымцы уничтожили на Черном море принадлежавший Польше, чрез посредство литовской Руси, порт Кочубей (ныне Одесса), который, во времена существования Византийской империи, снабжал Царьград и греческие острова подольскою пшеницею. Литворусские займища в устьях Днепра и Днестра сделались турко-татарскими. В 1482 году хан Менгли-Гирей сжег и заполонил пограничный польско-литовский город, столицу дотатарской Руси, Киев. Через десять лет отстроен крымцами, по распоряжению турок, Очаков, стоящий на польско-русской земле, а потом и Тегиль (в старину, как и ныне, Бендеры), которую литовские государи, в спорах с ханами, называли своею отчиною. Черноморская торговля русским и польским хлебом уступила место татарской торговле русскими и польскими пленниками. Напрасно король Ян Альберт пытался отнять у турок Волошину или Молдавию, которая, будучи ленным владением Польской Короны, закрывала Подолию и Червонную Русь, «как щитом». Войско его, заведенное предательски в так называемые Буковины (непроходимые леса горной Молдавии), было побито до остатка (1498), и открыло туркам, татарам и переменчивым волохам дорогу в Подолию, откуда пожары и полон разлились до самого Львова. Только чрезвычайно морозная зима того года, истребившая десятки тысяч наездников, спасла Польшу от азиатского завоевания.

При таких обстоятельствах подвигаться с хозяйственными займищами к востоку было делом не одного экономического рассчета, но и рыцарского геройства. В конце XV и начале XVI столетия татар видали не только на правой, но и на левой стороне Вислы, у Сендомира и Опатова. Небезопасен был от них даже Пацапов, и в самом Кракове не раз бывал переполох от их близости; а в 1578 году Орда окружила было свадебную компанию князя Василия, праздновавшего брак старшей дочери своей с Радивилом Перуном.

В эти времена борьбы с азиатцами за безопасность панского плуга, экономический быт польско-русской республики, называемой Речью Посполитою Польскою, представлял замечательное противоречие между юридическим гнетом чернорабочего, пахарского класса крестьян и фактическим согласием его с органами законодательной власти, землевладельцами. Мы читаем в сеймовых постановлениях драконовские законы о панских подданных, а под теми же годами находим постановления об учреждении новых поветов и новых воеводств в украинной Польше, «по причине сгущения рыцарской людности» на всем пространстве от Карпат до Нарева и от Днестра до Случи. Рыцарская людность, то-есть шляхетчина, на пограничье, выставленная против азиатских добычников, шла не одна: ее сопровождали те самые кмети, крестьяне, или подданные, против которых на шляхетских съездах придумывались все более и более стеснительные меры.

Это движение происходило в силу давления можновладцев на мелкопоместную шляхту, которая, вместе с своими подданными, приходила в упадок по мере того, как землевладельцы крупные, путем получаемых от короля привилегий, захвата и подкупа, увеличивали имущества свои. Обеднелые, или теснимые шляхтичи, вместо того, чтобы делаться слугами и вассалами собратий своих, хотели в новых займищах, в дешевых приобретениях и на заслуженных у короля, или у магната, пустопорожных местах, доказать справедливость гордой пословицы: «Шляхтич в огороде равен воеводе».

Составляя аванпосты польско-русской колонизации пустынь от Вислы к Днепру, они вели с собой крестьян, лишенных всякой свободы и даже собственности по букве панского законодательства, но вели не насильственно. Эти крестьяне были частью беглецы из соседних имений, рассчитывавшие на пустынность пограничного края, недоступную для сыщиков, но частью и такие подданные, которые смотрели на побеги сельской молодежи и сельских негодяев глазами своего пана. В обоих случаях сближение их с землевладельцем было не только естественное, но и необходимое.

Праздность в новозанятых пустынях показывалась голодом, а недостаток повиновения набегами крымцев, ногайцев и самих волохов, которые с подчинением азиатскому господству сделались для полякоруссов такими же хищниками, как и татары.

Пограничный землевладелец был глава хозяйственной ассоциации и вместе с тем - предводитель боевой дружины. По существу факта, он был не столько дедич новозаселенного займища, сколько его завоеватель. Посредством выселения шляхты в украинные земли, к старому, или сравнительно старому, краю прирастал новый, основанный на том же начале шляхетской вольности, но без её произвольных и вынужденных обстоятельствами злоупотреблений, - край, обещавший быть настолько лучше старого, насколько колонии всегда бывают лучше метрополий своих. Но турки, стремясь занять славянскую почву Европы, в авангарде своего движения к западу посылали беспощадных опустошителей, татар, которые, зарабатывая свой насущный хлеб грабежом и ясыром, выжигали опустелые села и покинутую разбежавшимися пахарями жатву из любви к дикому простору. Все, что могли предпринять против азиатских набегов мелкие владельцы в своих колониях, оказывалось недостаточным.

Свободолюбивые шляхтичи, бредившие равенством с магнатами, сами были готовы молить вельможных притеснителей о принятии их под свой могущественный щит. Но шляхетские дуки, в свою очередь, страдали от можновладства, которым подавляли низшую шляхту. Изнурясь в борьбе с людьми более сильными, или же искусными в придворных происках, они искали поприща для своих талантов на окраинах польско-русской республики, в стране, которую молва сравнивала с Индиею и Новым Светом.

Они выпрашивали себе у короля пожалование так называемых пустынь, под условием защиты их от азиатцев, а не то - покупали эти пустыни у владельцев бездейственных, или же захватывали по праву сильного; высылали в опасные места осадчих с компаниею вооруженных людей и с огненным боем; иногда являлись лично в виде королевского старосты пограничного городка, например Канева или Черкасс, в виде воеводы такого разоренного города, каким был Киев после 1482 года; и этим способом среди вольной, равноправной шляхты, с её свободными подданными, возникало то же самое можновладство, которое томило шляхту в её стародавних, исконных осадах.

Так как в человеческих делах низшего порядка полезное постоянно преобладает над истинным, а умственное над нравственным, то энергию заселения малорусских пустынь мы должны приписать в меньшей пропорции таким щедрым и милосердым людям, каким был отец князя Василия, а в большей таким, каковы должны были быть потомки домашнего наездника, известного в Польше XIV столетия под характерным прозвищем Кровавого Дьявола из Венеции. И вообще, едва ли мы ошибемся, если поразительные успехи экономического развития Полыни в XV-м и XVI веках будем объяснять себе не столько умственным превосходством культиваторов, сколько их жадностью к захвату чужого имущества, дерзостью силы и талантливостью в делах домашнего разбоя.

Мы знаем например, что современный гетману Острожскому, князю Константину I, киевский воевода, Юрий Монтовтович, поступал с Печерским монастырем не лучше татарского баскака. Мы знаем, что и ставленник тогдашних придворных панов, архимандрит печерский, Вассиан, был не лучше обыкновенного жида арендатора, а добродетельный по своему веку князь Константин I Острожский, при своем всемогущем значении у короля, терпел Монтовтовича на его важном посту и покровительствовал Вассиану, не взирая на вторжение в монастырь одного и церковное обдирательство другого. Совокупность подобных явлений заставляет думать, что тогдашнему экономисту, достигавшему предположенной цели наперекор всем препятствиям, была известна только правда сильного над слабым; что другой правды в экономическом быту тогдашней Малороссии не знали, а если она иногда и встречалась, то не уважали. И вот эта-то грубая первобытная правда управляла польским и нашим родным плугом в малорусских пустынях. Она вела вперед хозяйство, промыслы, торговлю трудными, непроторенными, опасными путями, и насколько умела пользоваться ею наша сбродная Русь, настолько приняла участия в добыче земледелия, которое было и самым выгодным, и самым общим занятием колонистов.

Видя и зная все эти обстоятельства, надобно согласиться, что можновладство, эта антипатичная нашему веку и опровергнутая политической экономией система землевладения, было в тот век для шляхетского народа единственно возможною хозяйственною системою, которая двигала вперед колонизацию пустынного края, составлявшую необходимость не только для независимой, самодеятельной, талантливой части польско-русского шляхетства, но и для всего составного государства.

Оно привело Речь Посполитую к несчастному концу, превращая украинную шляхту, если не в вассальную, то прямо в служилую силу, и вырабатывая в этой убогой и завзятой шляхте - или преданных магнатам людей, или таких, которые были способны воспользоваться первым случаем, для уничтожения своих вельможных повелителей; но оно исполнило дело свое, защищая столько времени культивированные области и целые государства европейские от разлива азиатчины.

Как панские вассалы, владевшие сравнительно малыми вотчинами, так и панские «рукодайные слуги», распоряжавшиеся землями крупных помещиков, несмотря на все постигавшие их бедствия, шли вперед мужественно и неуклонно по трудному пути колонизации малорусских пустынь. Играя смелую роль начальников магнатских аванпостов, они, в свою очередь, окружали себя служилой боевой силою низшего разряда. Врожденное высокомерие этих наместников и официалистов, этих осадчих и губернаторов не уступало панскому.

Их идеал сословной свободы был никак не ниже панского. Гордясь личными подвигами меча и плуга, они так точно рвались на волю и простор в украинные земли, как и те гордые заслугами предков магнаты, которые не хотели уступить первенства королевским избранникам. Воспитанные вне правил и обычаев гражданственной соподчиненности, они были готовы свергнуть с себя всякую зависимость от благосклонности и власти людей, предвосхитивших в Речи Посполитой поземельную собственность и высокие дигнитарства. Но впереди у них кочевала Орда, слишком сильная для того, чтоб им было возможно не отдавать себя под панский щит, не идти к панам в рукодайные слуги, не обеспечивать судьбы своих семейств покровительством человека знатного и могущественного. Напор азиатской дичи консолидировал их с магнатами, наперекор древним преданиям о шляхетском равенстве, нарушенном вельможеством, и люди, бывшие притеснителями мелкопоместной шляхты в одном случае, делались её прибежищем в другом. Так развивалась в «Новой Польше» шляхетчина, заключая в себе задатки революции против Польши старой.

Что касается панских и королевских подданных, то, каково бы ни было их положение в глубине польско-русского края, они не были и не могли быть угнетаемы в новых слободах и хозяйствах среди украинных пустынь. Основывая слободу за чертой старопольской и старорусской оседлости, паны, или их осадчие, прежде всего объявляли, что поселенцы будут пользоваться в ней 10-летнею, 20-летнею, 30-летнею, а местами и 40-летнею волею или слободою ото всех повинностей и платежей. Пока не истекал условленный между панами и их свободными подданными срок, господствующему и подчиненному классам было необходимо сблизиться на таких пунктах взаимной услуги или одолжения, которые, с одной стороны, не допускали суровости землевладельческого панованья, а с другой, не слишком низко нагибали шею подданного перед его, как называли здесь «пана», добродеем. Неверный обещаниям землевладелец обуздывался тем обстоятельством, что новые осады, воли, слободы (все это синонимы) основывались беспрестанно в соседних имениях; что каждый недовольный мог туда перебежать, а вернуть перебежчика из чужого имения - значило бы то же самое, что взять его в плен путем войны с соседом. Война панов с панами и без того шла беспрестанно за взаимные вторжения в чужие пределы, и она была мерилом уменья землевладельца привязать к себе подданных. От их численности, от их усердия, от совпадения их выгод с выгодами помещика зависел успех не только хозяйства, но и тех вечных драк, которыми сопровождалось определение границ каждого нового займища. Поэтому-то, чем дальше было вглубь малорусских пустынь от центров старой шляхетчины, тем больше изменялся характер помещичьих и крестьянских отношений, тем меньше зависело убожество быта от подчиненности крестьянина воле помещика, тем проще и независимее держал себя подданный в присутствии своего пана.

Разница между внутренними, издавна зажитыми частями государства и его пустынными окраинами увеличивалась еще тем обстоятельством, что из центров польско-русской оседлости на её окраины выходили не одни беспутные, но и самые порядочные, самые даровитые, энергические представители чернорабочего класса.

Оставшиеся на древнем пепелище, под гнетом хозяйственной рутины, утрачивали даже идею лучшего общественного положения, лучших отношений мужицкой личности к панской; смирялись молчаливо перед суровою судьбой своей; корились безнадежно перед шляхетским произволом, и производили на стороннего наблюдателя самое тягостное впечатление.

Не так было в стране, носившей неопределенное название Украины, стране колонизуемой с северо-запада предприимчивыми хозяевами и угрожаемой с юго-востока чужеядными номадами. Здесь панский подданный видал «великого пана» редко. С мелким же землевладельцем сближали его общие для шляхтича и для крестьянина опасности пограничной жизни, а на панских наместников, или слуг, называвшихся в королевщинах, то есть поместных владениях, подвоеводиями и подстаростиями, смотрели почти, как равный на равного и вольный на вольного. От этого малейшая прижимка со стороны официалистов и арендаторов чувствовалась в Украине, или по-польски на кресах , сильно. По свидетельству лучшей из местных летописей, здешний крестьянин, живя в довольстве на просторе панских земель и угодий, не пожалел бы ничего для своего пана, но быстрое обогащение панских клиентов раздражало его. При обширности экономических заведений, разбросанных на больших расстояниях, так называемые великие паны не имели средств регулировать поведение своих рукодайных слуг и арендаторов, которые, вместе с державою или арендою, получали все права поместных и вотчинных владельцев над подданными. Вот почему у малорусского поселянина накипало на сердце множество таких досад и кривд, которые во внутренних, издавна зажитых частях королевства не оставляли по себе никакого злопамятства.

Но каковы бы ни были отношения украинского крестьянина к помещику, или его наместнику, домовитость пограничного быта отражалась на его характере далеко не так резко, как его бездомовность. Татарские набеги, превращавшие обширные пространства заселенной земли в бесплодную пустыню, весьма часто делали здесь человека богатого убогим, семьянистого одиноким, оседлого бродячим, среди наплыва новых и новых поселенцев. Без крова, без семьи и безо всего, чем живет и веселится пахарь, - чужой для всех нетяга, наравне с беспутными гультаями, бродил из одной слободы в другую, ища возврата к тому быту, из которого вышибла его беспощадная судьба, и с каждым годом утрачивал к нему способность. Наконец попадал он в какой-нибудь пограничный город, смешивался с мещанскою челядью, составлявшею мутный осадок не весьма светлой городской жизни, и увеличивал массу народа бедного, пьяного и готового на самые отчаянные предприятия.

В противоположность украинным селам, в которых властвовали руководители панского плуга, украинские города были седалищем власти королевской. Но они подлежали польскому праву только со стороны замка, иначе грода, который представлял точку опоры сельскохозяйственным колонизаторам края. Со стороны места находившегося в распоряжении местичей, или мещан, города наши подчинялись праву немецкому.

Замок, или грод, был резиденциею королевских чиновников, с их вооруженною командою. Он посылал в поле сторожевые разъезды для наблюдения за татарами. Он судил и рядил подзамчан, людей замкового присуду, жителей королевских пригородов, которые доставляли ему съестные припасы и отбывали урочные повинности. Он взимал пошлины, по тогдашнему мыто и промыто с привозных и вывозных товаров. В известные сроки, называвшиеся рочками , в нем заседали гродский (уголовный) и земский (гражданский) суды. В нем же собирались и поветовые сеймики для выбора земских послов на центральный сейм.

Совершенно независимо от замкового уряда действовало представительство мещанской муниципии. Главное заведывание городом возлагалось в нем на бургомистра, избиравшегося ежемесячно из годовых рашманов, или райцев, а судебная власть предоставлялась войту и лавникам, избиравшимся на всю жизнь.

Такое самоуправление существовало даже в тех городах и местечках, которые не имели привилегии на магдебургию и находились под ведомством королевского старосты или панского губернатора. Оно было введено у нас немецкими выходцами и составляло противовес праву княжескому (jus ducale), иначе польскому (jus polonicum).

Захожие в Новую Польшу немцы, как и те, которые водворялись в старой, чрез два-три поколения теряли свою народность и ославянивались, в силу непобедимого господства местного элемента. Но их обычаи в делах торговли, ремесел и городской жизни, их отношения к соседней шляхте и поселянам оставались те же самые, что и в городах старопольских. Та же самая была здесь и неприязнь между городским и сельским населением, выражавшаяся беспрестанным тяганьем шляхты с мещанами за присвоиваемые взаимно земли и права. То же самое соперничество существовало между городскою и сельскою промышленностью. Так же точно города всасывали в себя и рабочие силы панских сел, при посредстве своих цехов, шинков и площадных увеселений. Тем же самым порядком и сельские власти, вместе с отцами порядочных семейств, удерживали молодежь свою от бегства в мещанские общины.

Города старой, или Привислянской, Польши были первыми седалищами иноземщины среди северных славян и первыми вольницами, противодейственными интересам сельского плуга. Города Новой, или Придпепровской, Польши, по характеру своего образования, сохранили фамильное сходство с городами старопольскими. Но цеховая вольница украинных городов, пользуясь анархическим состоянием новозаселенных займищ, развивалась в своеобразную форму, преобразовалась в добычное товарищество, разделила мещан на послушных и непослушных, то есть на подчинявшихся повинностям и на таких, которые, называя себя вольными людьми, примыкали к мещанским муниципиям в виде кочевников; наконец сделалалась известна под общим именем казачества.

Казацкий промысел существовал на Руси со времен Святославовских, принимая по временам характер защиты русской земли от хищников и представляя в себе постоянное домашнее хищничество. Он был у нас в ходу во все эпохи колонизации опустошенного Батыем края, и наконец, в борьбе остатков Руси с остатками Кипчакской Орды, получил название татарское. Казаками у татар назывались воюющие самовольно добычники, терпимые Ордой по невозможности с ними справиться. Слово казак в переводе с татарского значит вор. Это не очень лестное название было присвоено и добычникам русским, занимавшим в русской общественной среде соответственное, более или менее воровское, положение. Насколько Москва, Литва и Ляхва имели общего с ордынским бытом на окраинах своих владений, настолько у них развилось и полуазиатское казачество. Это было скопище людей непокорных никакой власти, ни даже отцовской и материнской, - товарищество беглецов, угрожаемых карою за преступления, или же таких личностей, которые, вследствие разных случайностей, были слишком убоги для жизни оседлой и слишком строптивы для подчинения себя людям домовитым.

Есть основание думать, что город Черкассы назван по имени первых его осадииков черкас , называемых ныне черкесами, и что эти осадники, давая у себя приют разбойному сброду туземцев (которых ещё Дитмар знал с этой стороны), распространили под своим именем казачество вверх и вниз по Днепру. Иначе - великоруссы, имевшие собственных казаков, не стали бы называть черкасами казаков днепровских. Они делали это, очевидно, по старой памяти о том времени, когда колонисты черкасы не слились еще с туземцами. По крайней мере в XVI веке, до начала казако-шляхетских усобиц, днепровских и даже днестровских казаков не смешивали в Польше с русским народом, как и прочих кочевников степного междуречья. Врач царя Алексея Михайловича, Самуил Колинис, называет черкас (без сомнения, по московскому преданию) племенем татарским, а древнейшая русская летопись имя торков смешивает безразлично с именем черкас. Писавший по-латыни польский историк Сарницкий, передавая молву о братьях Струсях, удостоенных за свою воинственность песнопений, qnae dumae russi vocant , в то же самое время говорит о казаках, как о племени инородном. В качестве посла к мусульмански государям, Сарницкий проезжал не раз места казацких подвигов, дивился казацкой отваге, слушал казацкие рассказы об опасностях добычного промысла на торговом турецком тракте, и однакож написал озадачившие позднейших читателей слова, что казаки исповедуют веру турецкую. Все это вместе заставляет предполагать, что только сильный прилив русского элемента в притоны первобытных днепровских казаков переродил их в русских людей, подобно тому, как исключительно немецкие в начале общины таких городов, как Познань, Гнезно и Краков, переродились в общины польские.

Относительно колонизации малорусских пустынь, казаки играли роль, напоминающую тех поднепровских номадов, которых князья варягоруссы - то прогоняли в глубину безлюдных степей, то вербовали в свои ополчения. Подобно торкам и берендеям, черным клобукам дотатарского периода русской истории, днепровские казаки иногда составляли гарнизоны в королевских пограничных городах, а иногда нанимались в королевские ополчения только на время, заодно с казаками нагайскими и белогородскими. Самые пределы первоначального их кочевья между рекой Росью и днепровскими порогами совпадают с местами, на которых история находит подобных им номадов до Батыева нашествия. В эти пределы манили к себе казаки все однородное с ними по задаткам жизни со всего польско-литовского края, и отсюда производили свои операции, которые наделали говора в летописных сказаниях, но которых основою была задача дикая - существовать продуктами чужого труда, не заботясь об участи трудящихся.

Пограничные города, всасывавшие в себя все своенравное из сел и дававшие пристанище каждому бродяге из нужды в рабочих руках, извергали из себя, в свою очередь, непригодную для цеховой практики голоту. Эта голота была приневоливаема к правильному труду в цеховых заведениях только голодом да холодом; но когда ее согревало весеннее солнышко, она норовила бежать из общества, сравнительно благоустроенного, и предавалась, до новой зимы и беды, своим независимым промыслам.

Устройство казацкой общины, с её первоначальным делением на сотни и десятки, было не что иное, как подражание общине мещанской, приспособленное к жизни кочевой и добычной. Даже казацкий самосуд был повторением самосуда цехового, или магдебургского. Но городские беглецы и отверженные, очутясь на свободе от ненавистных им порядков, питали такое же неприязненное чувство к мещанам, каким все вообще казаки были проникнути к тем обществам, из которых они бежали в подобные ватаги.

Днепровские казаки, наравне с татарами, дали себя знать Киеву еще в то время, когда он был удельным владением князей Олельковичей. Их постоянные вторжения в область землевладельческого хозяйства заставили вдову князя Симеона Владимировича Олельковича отказаться от гробовища предков своих, и на плодородные киевские земли выменять у короля Александра Казимировича болотистые окрестности Пинска, Кобрина и Рогачева. Сделавшись, в силу такого обмена, из княжеско-удельного городом королевско-воеводским, Киев, как уже сказано, пал безлюдными развалинами перед Ордой Менгли-Гирея. Но казацкие притоны, Канев и Черкассы, продолжали стоять среди окрестных пустынь, как острова, недоступные для татар по воинственности своих обитателей, не стоившие набега по их убожеству, а, может быть, и потому, что находились в известной связи с ордынскими ватагами. Заселенное новыми искателями счастья, киевское пепелище ограждает себя актом 1499 года от казаков, которые привозили сюда с верху и с низу Днепра на продажу рыбу и предавались, вместе с мещанскими гультаями, грубому разврату. Казаки слывут по всему днепровскому и черноморскому краю прямыми разбойниками. Торговые пути от них не безопасны. Они не дают спуску даже королевским послам. Но, не составляя народа ни в каком смысле и не представляя собой никакого общества и сословия, беспрестанно делятся на закоренелых в номадной жизни добычников и на изменников интересам номадного быта в пользу общества сравнительно культурного, подобно тому, как это делали некогда подненровские торки, берендеи, черные клобуки. Большинство казацкой орды безразлично бросается во все места, где пахнет грабежом без особенной опасности; но некоторая часть казаков, повинуясь инстинкту семейности, или нуждаясь в предметах более прочного быта, входит в условия с польскими королями и пограничными магнатами, получает от них подарки сукном, каразиею, кожухами, деньгами, дорожит позволением гнездиться с женами и детьми на королевских займищах, наконец, в виде особенной покорности правительству, принимает от него предводителей, которых называет своими гетманами, и, под их начальством, отпугивает прочь не только Орду, но и номадных казаков, своих прежних товарищей.

Со времен Сигизмунда-Августа (1548 - 1572), казацкими предводителями у короля были князья и паны, ушедшие недалеко от казацких воззрений на войну и добычу, и выселившиеся в Украину, то есть на кресы, в виде королевских старост, по невозможности играть видную роль в стране цивилизованной. Впрочем рыцарский век нередко вызывал на мусульманское пограничье Польши знаменитых воинов, которые, в виде религиозного обета, посвящали свою жизнь на борьбу с «врагами св. креста» среди отважных и свирепых берендеев. Этим набожным и суровым воинам была по душе мысль очеловечить безнравственную толпу добычников лучшими правилами жизни и обратить их ремесло на истребленье мусульман. В царствование Сигизмунда Августа и Стефана Батория, две-три такие личности промелькнули среди казацких скопищ. Они прибавили к истории крестоносного воинства несколько новых отголосков боевой славы и придали казацкому быту некоторый блеск, подобно яркоцветному плащу, накинутому на лохмотья бродяги, но разбойного характера казачества не переменили. Вскоре воспоминания о таких казаках-дворянах, какие прославили себя под предводительством князя Константина I Острожского, совсем исчезли, и казацкая вольница получила характер номадно демократический.

Казаки основали за Порогами, под именем Сечи, военный форпост, противившийся многократным нападениям татар и турок. Казаки служили христианским государям, защищая их владения от мусульман, и те же казаки, под предводительством князя Димитрия Вишневецкого, одно время состояли на службе у турецкого султана; спустя 30 лет, под предводительством банита-магната, Самуила Зборовского, принявшего на себя почетное звание ханского сына, готовы были идти с татарами в Персию, а в промежутке между этими событиями водили на волошское господарство то одного, то другого самозванца, лишь бы пограбить местных жителей одного с ними вероисповедания. Наконец, запорожские добычники начали становиться опасными и для самого короля. На днепровском Низу, в перемежку с рыцарями без страха и упрека, мечтавшими о «вечной славе казацкого имени», появлялись и такие, которые готовы были ниспровергнуть ненавистных им правителей Польского государства, хотя бы даже и посредством цареубийства. Умысел на жизнь Стефана Батория история положительно знает за Самуилом Зборовским, который, гетманя низовцами, втягивал их в кровавую интригу своего дома. Король снял ему с плеч голову, как баниту, дерзко появлявшемуся в публичных местах с ватагою буйных шляхтичей; но прямой целью казни было уничтожение задуманного им переворота. Не щадил Баторий и других казацких вождей. Кроме претендента на молдавское господарство, известного под именем гетмана Подковы, королевский меч, в то время не напрасно называвшийся длинным, снял головы еще нескольким десяткам подобных ему авантюристов, ссоривших Польшу с турецким султаном в трудное для неё время войны с царем Иваном Грозным. Наконец, Баторий решился прогнать казаков совсем с Днепра, и устроил против них русско-татарскую лигу, - именно: князь Константин II Острожский заключил с крымским ханом договор, чтобы наступить на казаков одновременно и с верху и с низу Днепра. Тогда днепровские казаки бежали к донским. Но домовитейшие из них покорились королевским старостам, с тем чтобы, под их начальством, отбывать сторожевую службу, а во время похода присоединяться к коронному войску.

Стефан Баторий, не давая казакам гнездиться за Порогами, предоставил им городок Терехтемиров, или Трахтомиров, лежащий над Днепром выше Канева, для покрытия доходами с него войсковых нужд, а находившийся в нем монастырь - для содержания казацких инвалидов. Это было сделано на том основании, на каком местечко Межигорье и Межигорский монастырь были приписаны, в числе прочих королевщин, к киевскому замку для содержания его гарнизона. Но дисциплинированные таким способом казаки, усиленные новым притоком вольницы из украинных городов, стали опять ходить на Низ для разбойного промысла, и в свой притон среди днепровских камышей и плавней, известный под именем Запорожской Сечи, привлекли донских сподвижников своих. Посланного к ним с угрозами королевского дворянина, Глыбоцкого, (по имени Малорусса), утопили в Днепре, и, в свою очередь, стали угрожать королю, в лице пограничных представителей власти его. Когда предводитель послушных правительству городовых казаков, князь Рожинский, схватил десяток запорожцев, обвиняемых в умерщвлении Глыбоцкого, начальник замковой команды, киевский подвоеводий, князь Боровицкий, отказался поместить их в замке, избегая ссоры с низовцами, а представители киевской магдебургии, с своей стороны, отказывались принять убийц королевского посла в магистратскую тюрьму, говоря, что «они и сами не безопасны в своих домах от казаков, яко на Украине».

Баторий вскоре после того умер, и не напрасно сохранилось предание о высказанном им на смертном одре сожалении, что не уничтожил казаков. Лишь только он сошел со сцены действия, казачество приняло размеры небывалые.

В трудное для Речи Посполитой время междуцарствия перед избранием на престол Сигизмунда III, когда паны спорили между собой в пользу различных искателей польской короны, днепровские добычники разорили Очаков, и открыли перед ними перспективу турецкой войны. Война с Турцией ужасала панскую республику. По словам одного из сеймовых ораторов, первая проигранная битва погубила бы Польшу, тогда как турок выдержал бы и пятнадцать несчастных битв. Но обуздать казаков не было на ту пору никакой возможности. Шляхта разделилась на два лагеря: одни желали возвести на польский престол шведского принца, другие - австрийского.

Эти последние вели уже эрцгерцога Максимилиана с его немецким войском в Краков, и только искусные маневры предводителя шведской партии, коронного гетмана Яна Замойского, спасли Польшу от австрийского господства. В 1588 году произошла под Бычиной решительная битва, в которой Замойский взял Максимилиана в плен и подавил шляхетское междоусобие. Часть новых торков и берендеев, с атаманом своим Голубком, помогала Замойскому в этом важном деле, но прочие низовцы продолжали навлекать на Польшу грозу турецкой войны. Толпы украинских добычников разграбили в Крыму невольничий рынок Козлев, а на Днестре сожгли Течиню, Белгород и еще несколько пограничных турецких колоний. Война с Турцией сделалась неизбежною. В государственном скарбе не было между тем денег. Хотели сделать заем в Германии, или в Италии; но и там экономические дела были расстроены то католико-протестантскими войнами, то войнами христиан с магометанами. Пока земские послы изыскивали на сейме средства для отражения турок, предвестники турецкого нашествия, татары, вторгнулись в Подолию и в Галицкую Русь, набрали ясыру, и увели в неволю несколько знатных людей, в том числе князя Збаражского с его княгинею. Только потомок воспетых думами братьев Струсей, отстоял окруженную татарами в Баварове сестру коронного гетмана, хотя и пал, изрубленный в куски, почти со всей дружиною своею. Казакам панские бедствия были на руку: они залегли в степи на обремененных добычею татар, вломились ночью в один из их таборов, и награбленное у панов добро сделалось добычею казацкою.

Гроза между тем приближалась. Турки обещали пощадить Польшу только под условием платежа ежегодной дани во сто коней, навьюченных серебром, или же - принятия магометанской веры. Польского посла в Стамбуле называли псом и грозили половину его свиты повесить на железных крючьях, а другую посадить гребцами на галеры.

Коронный гетман, приготовив наскоро к задержке турецкого вторжения пограничные крепости Львов и Подольский Камянец, на коленях умолял сеймовое собрание спасать отечество, и первый приносил в жертву все свое состояние. Назначен был поголовный налог, не исключивший ни духовенства, ни королевских дворян, ни даже людей безземельных. Но воеводства Киевское, Волынское, Подольское и Брацлавское до того были опустошены крупными и мелкими татарскими набегами, что их от поголовного налога освободили совершенно. Страшная опасность миновала, однакож, благодаря интригам султанского сераля, в котором один беглербек подкопался под другого и дал себя купить в пользу мира.