Нашла очень красивое стихотворение о глазах. Красивое, начиная с самого названия: «Придет смерть и у нее будут твои глаза»

Вещи и люди нас
окружают. И те,
и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.

Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет.

Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.

Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.

О чем? О днях. о ночах.
Или же — ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о

людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.

Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.

Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них — и внутри нутра.

Внутри у предметов — пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.

Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет
герметично закрыт.

Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари.

В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама
вещь, как правило, пыль

не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль — это плоть
времени; плоть и кровь.

Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,

поднося, хоть дышу,
эеркало мне ко рту,-
как я переношу
небытие на свету.

Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает.

Преподнося сюрприз
суммой своих углов
вещь выпадает из
миропорядка слов.

Вещь не стоит. И не
движется. Это — бред.
Вещь есть пространство, вне
коего вещи нет.

Вещь можно грохнуть, сжечь,
распотрошить, сломать.
Бросить. При этом вещь
не крикнет: «Ебёна мать!»

Дерево. Тень. Земля
под деревом для корней.
Корявые вензеля.
Глина. Гряда камней.

Корни. Их переплет.
Камень, чей личный груз
освобождает от
данной системы уз.

Он неподвижен. Ни
сдвинуть, ни унести.
Тень. Человек в тени,
словно рыба в сети.

Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.

Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».

Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?

Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.

Анализ стихотворения «Натюрморт» Бродского

В 1971 г. И. Бродский перенес внезапный приступ серьезной болезни. Он некоторое время провел в больнице, мысленно готовясь к смерти. Под влиянием перенесенных впечатлений поэт написал стихотворение «Натюрморт». Название имеет ироничное значение (в букв. переводе – «мертвая природа»).

Стихотворение построено на сравнении человека с вещью. Живое мыслящее существо протестует против такого сравнения, но смерть стирает различия между живой и неживой природой. Лирический герой в начале стихотворения сидит в одиночестве на скамье, он погружен в глубокие размышления, навеянные близкой смертью. Мысленно прощаясь с миром живых, он признается, что уже давно от него устал. Все жизнь его окружали люди и вещи. По своей сути это абсолютно противоположные понятия. Автор пытается разобраться в их различии.

Поэт находится в мрачном настроении. Он утверждает, что всегда ненавидел людей, ему неприятен их «непокидаемый вид». В этом содержится намек на советское общество, которое Бродский считал серым и убогим. Такой взгляд обострен болезнью и ожиданием возможной смерти. Автор замечает, что обычные вещи гораздо лучше людей. Вещи нейтральны, они не испытывают и не проявляют никаких эмоций. Суть вещей – вечная и неизменная пыль – «плоть времени». Человек на протяжении всей жизни стремится к действию, пытается заявить о себе, повлиять на других. Несмотря на всю эту суету, всех ждет одинаковый конец – обращение в прах. Бродский смирился с неизбежным. Он уже готов принять смерть, во всем видит ее приближение («сплю среди бела дня», «бедра холодны, как лед»). Поэт уже наполовину видит себя слившимся с вещью, которая «есть пространство». Вещь можно подвергнуть физическим изменениям, но ее суть неизменна.

В тексте стихотворения повторяется выбранный Бродским эпиграф: «Придет смерть, и у нее будут твои глаза». В контексте он получает очень глубокий смысл. Смерть также не имеет отличительных признаков, которые придуманы людьми. Она индивидуальна для каждого человека. Забирая людей из мира живых, смерть уравнивает их с вещами, возвращает в неизменное состояние космической пыли.

В заключительной части Бродский прибегает к христианскому образу. В Библии нет такого диалога между Христом и Богоматерью. Поэт сам дополнил Евангелие утверждением Иисуса, что разницы между живыми и мертвыми не существует. Важна сама суть человека-вещи.

Стихотворение «Натюрморт» имеет глубокий философский смысл. На основе личных впечатлений Бродский описывает искренние переживания человека, связанные с его переходом в разряд «неживой природы».

24-го мая исполнится 68 лет со дня рождения Иосифа Бродского. На последней стадии подготовки находится полное собрание стихов поэта под редакцией и с комментариями Льва Лосева.

В июне 1971 года Иосиф Бродский оказался в Ленинградской областной больнице у Финляндского вокзала. Внезапное заболевание было связано со значительной кровопотерей. Одно время врачи подозревали злокачественную опухоль. Возможно, впервые перед поэтом со всей серьезностью встал вопрос о личной смерти. Итогом этих мыслей и переживаний стало написанное тогда же стихотворение «Натюрморт».

Название иронично, т.к. предлагает рассматривать человека («я») как объект («вещь»); искусствоведческий термин (фр . nature morte) предлагается читать буквально как «мертвая (неживая) природа».

Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает.

Живое тепло покидает тело, живое тело превращается в лед и мрамор.

В «Натюрморте» в наиболее обнаженной форме представлена одна из центральных в творчестве Бродского оппозиций: человек-вещь . В то время я иногда встречался с Виктором Борисовичем Шкловским. Я передал ему машинописный листок с «Натюрмортом». Прочитав, Шкловский сказал: «Так о вещах еще никто не писал». Это замечание интересно тем, что литературная молодость Шкловского совпала с периодом «преодоления символизма» в творчестве акмеистов и близкого им Пастернака, Шкловский участвовал в критико-теоретической деятельности ОПОЯЗа. И в стихах акмеистов, и в трудах опоязовцев, и, шире, в русской культуре того времени под влиянием феноменологии Гуссерля, культивировалась эстетика, нацеленная на изображение вещи-предмета. Что же в таком случае показалось старому опоязовцу таким неожиданным в стихотворении Бродского? Скорее всего, то снятие трагической оппозиции человек-вещь, которым Бродский неожиданно заключает «Натюрморт». «Натюрморт» состоит из десяти частей. В девяти из них строго чередуются безличные описания мира вещей, представителем которого выступает старый буфет, с описаниями процесса «овеществления», которому подвергается автор. Однако, десятая, заключительная, часть неожиданно, вне очевидной связи с предшествующими, оказывается голгофской сценой.

Мать говорит Христу:
- Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?

Он говорит в ответ:
- Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.

В канонических евангелиях такого диалога Христа с Матерью нет. В Евангелии от Иоанна (19:26) Иисус, указывая на любимого ученика, говорит Матери: «Жено! се, сын Твой» (старинную форму звательного падежа жено Бродский использует в последней строфе). По смыслу содержание заключительной части «Натюрморта» ближе к девятому ирмосу (заглавному стиху) из православной предпасхальной литургии: «Не рыдай мене, Мати, во гробе зрящи». Эту строку Ахматова взяла эпиграфом к десятой части Requiem "а.

Мертвый или живой, / разницы, жено, нет. / Сын или Бог, я твой. Загадочный ответ, видимо, следует понимать таким образом: в согласии с русской грамматикой в последней фразе, «я твой», опущено «есмь» («я есмь твой»), но глагол быть в данной форме первого лица, единственного числа подразумевается. Таким образом можно имплицировать следующий силлогизм: (1) субъект, предикатом к которому выступает глагол быть , существует, (2) я есмь твой, (3) значит я существую (оппозиция мертвый-живой снимается). Это не простой софистический выверт, поскольку по смыслу «я твой» существование я определяется любовью другого . Позднее Бродский скажет об этом проще: «Я знал, что я существую, пока ты была со мною».

Эта гуманная, в духе Бубера-Бахтина, концовка, утверждение человеческого единства как победы над смертью является и ответом на прямолинейное «я не люблю людей» в третьей части стихотворения.

Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.

Мысль о том, что дурная эпоха наложила отпечаток на лица соотечественников, неоднократно выражалась русскими писателями. Разглядывая старые фотографии, сетует Солженицын: «[С]менился состав нашей нации, сменились лица, и уже тех бород доверчивых, тех дружелюбных глаз, тех неторопливых, несебялюбивых выражений уже никогда не найдет объектив». И почти так же Андрей Битов в «Пушкинском доме»: «Куда делись все эти дивные лица? Их больше физически не было в природе. Лева ни разу не встречал, ни на улицах, ни даже у себя дома… Куда сунули свои лица родители? За какой шкаф? Под какой матрац?» «Переутомление, злость, страх и недоверие друг к другу таят эти серые, изможденные и отчасти уже деформированные, зверовидные какие-то лица. Лица дрессированных зверей, а не людей », - пишет Андрей Белый в дневнике. «[П]устые лица, выражающие ничего или одно недостойное чувство. […] Hе лица человеческие, а какие-то тарелки. Я их внимательно рассматривал и никаких следов человеческого в них не нашел» (Георгий Чулков в повести «Вредитель»). «Публика посмотрела в меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами… Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. […] Они постоянно навыкате, но - никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий - эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…» (Вениамин Ерофеев, Москва-Петушки ). Приятель Бродского живописец Олег Целков писал: «Мы потеряли свои лица. Или, может быть, у нас их никогда и не было. […] На мощных шеях гладкие, безволосые головы с узенькими лбами и мощными подбородками. Пронзительные зрачки прячутся в щелках между немигающими веками. […] Кто они? Из каких глубин сознания они всплыли и заставляют меня вглядываться в них? Какие черты прошлых, настоящих и будущих жителей Земли соединены в их облике?» Вероятно, первым, кто посетовал на невыразительность лиц соотечественников, был Чаадаев: «В чужих краях, особенно на Юге, где люди так оживлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица своих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших лиц».

Присоединяя свой голос к этому хору физиогномических сетований, Бродский включает лица, выражающие лесть «неизвестно кому», в панораму nature morte, мертвой природы. Но конец стихотворения говорит о том, что делает природу человека живой.

Verra la morte e avra i tuoi occhi. C. Pavese Придет смерть, и у нее будут твои глаза Ч. Павезе 1 Вещи и люди нас окружают. И те, и эти терзают глаз. Лучше жить в темноте. Я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. Мне опротивел свет. Это январь. Зима Согласно календарю. Когда опротивеет тьма. тогда я заговорю. 2 Пора. Я готов начать. Неважно, с чего. Открыть рот. Я могу молчать. Но лучше мне говорить. О чем? О днях. о ночах. Или же - ничего. Или же о вещах. О вещах, а не о людях. Они умрут. Все. Я тоже умру. Это бесплодный труд. Как писать на ветру. 3 Кровь моя холодна. Холод ее лютей реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей. Внешность их не по мне. Лицами их привит к жизни какой-то не- покидаемый вид. Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому. 4 Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник в них - и внутри нутра. Внутри у предметов - пыль. Прах. Древоточец-жук. Стенки. Сухой мотыль. Неудобно для рук. Пыль. И включенный свет только пыль озарит. Даже если предмет герметично закрыт. 5 Старый буфет извне так же, как изнутри, напоминает мне Нотр-Дам де Пари. В недрах буфета тьма. Швабра, епитрахиль пыль не сотрут. Сама вещь, как правило, пыль не тщится перебороть, не напрягает бровь. Ибо пыль - это плоть времени; плоть и кровь. 6 Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня, поднося, хоть дышу, эеркало мне ко рту,- как я переношу небытие на свету. Я неподвижен. Два бедра холодны, как лед. Венозная синева мрамором отдает. 7 Преподнося сюрприз суммой своих углов вещь выпадает из миропорядка слов. Вещь не стоит. И не движется. Это - бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет. Вещь можно грохнуть, сжечь, распотрошить, сломать. Бросить. При этом вещь не крикнет: Ебёна мать! 8 Дерево. Тень. Земля под деревом для корней. Корявые вензеля. Глина. Гряда камней. Корни. Их переплет. Камень, чей личный груз освобождает от данной системы уз. Он неподвижен. Ни сдвинуть, ни унести. Тень. Человек в тени, словно рыба в сети. 9 Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. Смерть придет, у нее будут твои глаза. 10 Мать говорит Христу: - Ты мой сын или мой Бог? Ты прибит к кресту. Как я пойду домой? Как ступлю на порог, не поняв, не решив: ты мой сын или Бог? То есть, мертв или жив? Он говорит в ответ: - Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.